Геннадий Александров, Людмила Александрова, Александра Горяшко "Путешествие в Колвицу". Под ред. Александры Горяшко – СПб., 2014.
Приложение 3.
Рассказ Любови Савельевны Козловой [1]
Любовь Савельевна Козлова, сентябрь 2014
Я попала сюда во время войны. Я из Карелии сама, Кестеньгский район, деревня Окунёва губа. Война-то началась, и нас эвакуировали… Мы только школу кончили, пять классов я тогда кончила, и поехали в эвакуацию. Три километра мы на лодке отошли, а деревню уже спалили. Говорят, что деревню наши и спалили, чтоб немцам не досталось. Ну чего там, там же кругом озёра, там так не пройдешь, озеро на озере.
В эвакуации мы оказались в Архангельской области. Увезли нас на барже, ехали мы долго морем, штормило. Но, говорят, самые счастливые мы люди, что не бомбило нас, баржу эту. Вся Карелия в эту баржу собралась. Отовсюду. Немцы-то кругом. Нас сначала хотели в товарняке везти, где-то, не доезжая Кестеньги, хотели нас грузить. Но там немцы бомбили, и мы обратно. И лесом шли больше ста километров пешком. Все пешком, а которые престарелые, тех лодками по ручьям, по озёрам везли, они не могли ходить.
Потом нас увезли на остров. Где точно, не знаю, я ещё была соплячка, не помню. Около Чупы где-то.[2] Видимо, ещё баржу не доделали или ещё что-то. Два месяца мы там жили, на острове. А потом нас всех собрали, всю Карелию, погрузили в баржу, и повезли в Архангельск, а потом вверх по Северной Двине. А она уже замерзать начала. В Архангельск, когда приехали, покормили, сводили в столовую. Но люди всё равно умирали по-страшному, их заворачивали и в воду кидали. Осень, очень уже холодно было. Два ледокола тащили баржу по Северной Двине, до Красноборска. А дальше уже не потянули, потому что уже замёрзло. И уже оттуда нас по колхозам.
В 1942-м приехали мы, мама заболела и скоро умерла. Мы остались детьми маленькими. Мне тринадцатый год был, а брату – десятый. Я работала наравне со взрослыми уже в то время. И на быках навоз возила, и молотила… Тогда лошадей-то всех в армию брали, так – на быках. И сводки носила, тогда ж телефонов-то не было… Нам давали только 200 грамм хлеба, и больше ничего. Нам колхоз ничего не давал, мы даром работали. И никто ничего не требовал, потому что война шла, всё для фронта.
Мать нам перед смертью дала адрес: Кандалакшский район, деревня Лувеньга. “Если, –говорит, – что со мной случится, сестра живет в Лувеньге, может, приютит”. И мы приехали в начале 44-го в Лувеньгу. Война шла ещё вовсю, ещё в Алакуртти война была. Сестра наша старшая говорит: “Я от колхоза работать не буду”. И пошла в госпиталь устроилась. ... А я осталась в лувеньгском колхозе “Моряк”. Сразу на рыбалку, рыбачила.
А отца у нас в 37-м году, когда Карелию-то чистили, вот его забрали. И вот так он пропал. Оленевод он. Фамилия была его Макаров. Когда сестра старшая устроилась в 1944 г. в госпитале работать, раненые поступали с Алакуртти и отовсюду, она взяла брата с собой. Так его сыном полка сделали, в военный городок взяли.
Когда брат стал уже взрослый, он писал про отца везде, в Петрозаводск писал. Он говорил: “Я не верю, что мой отец враг народа”. И где-то в середине 50-х пришли брату документы, что отец ни в чём не виноват и полностью реабилитирован. И ещё двухмесячный заработок за отца прислали. Он пришёл тогда к старшей сестре, а она и говорит: “Если столько человеческая голова стоит, двухмесячный заработок, пропей его, Юра, на три буквы. Пропей, ничего нам не надо”.
Расстреляли отца. Раньше же люди были такие староверные. Говорят ему: “Подпишись, что ты виновен”. А он говорит: “Как я буду подписывать, когда я не виновен?”. Он на своём настоял. Тогда к стенке. Какой он шпион, какой он предатель? Раз ты с оленями в лесу, значит ты шпион? Всех расстреляли, буквально всех! На лесозаготовках люди были до войны ещё, мужики. И не давали даже рукавицы снять, сразу арестовывали. Всю Карелию вычистили, мужиков. Он, отец, и домой не приходил, его оттуда забрали, он в оленеводческом совхозе был. Всех вычищали, всех снимали. У нас, в нашей деревне Окунёва губа, учителей снимали, арестовывали. Всех чистили. Остались старики очень плохие и маленькие мальчишки. Говорили примерно: “Скажи, что этот виноват, мы тебе дадим деньги”. 25 рублей стоила голова. Он продаст того, кого ненавидит, его забирают, а тебе деньги дадут.
А в Лувеньге тогда же был колхоз – всё на рыбалке, на рыбалке, а зимой на лесозаготовке. Я все берега обошла, даже в Баренцевом море была, два года рыбачила от лувеньгского колхоза. В Териберке были, Ваенге, теперь Североморск, все эти берега объездили. ... Трудовая книжка у меня осталась от трудповинности в Имандровском леспромхозе в качестве лесоруба. Вот я не вру, я горжусь этим, что я лесорубом была. В 1949 книжку дали, а стала лесорубом с начала 44-го. Рубили зимой, с 1 октября и до 1 апреля, мы сезонники назывались. Даёт колхоз указание выслать пять или шесть человек на лесозаготовки. Вот мы, сироты, в первую очередь. Я сирота, у тётки, меня никто не защищал.
Первый год я была на Ковдозере, на том берегу, 26-й километр. А потом были в Колвице, потом – разъезд Лесной около Ковды, там сезон. Потом в Пинозеро, в лесу были два барака и лошади. Тогда на лошадях всё возили. И лучковкой пилила, как мужик. В Колвице – по этому берегу, где Окатьева, Лебедиха. Я была всегда бригадиром. Я лучковкой валила, как мужик. И одёжи у нас ничего не было, ватники, валенки и кофточки…
В бригаде одни девчонки были, друг друга меньше. Не было тогда ни мужиков, ни ребят никаких. Одни девчонки. Давали только 600 грамм хлеба нам всего. Но на 600 граммах много ли ты наработаешь? А больше ничего, ни крупы, ни котлопункта, ничего не было. О-ой, тяжело было. Но ездила я к тётке, она то отрубей даст, то картошечки даст в прибавку. Так и другие к родителям ездили.
600 грамм паёк был не один год. Ничего больше не было. Так придём мы с лесу, кусочек возьмёшь в карман, мало ли у костра покушать. Некогда. Я говорю девочке: “Только ещё светает”. А она говорит: “Ты что, Люба, уже стемняется”. Так так тяжело было. Придёшь, этот кусочек в горячий кипяток, в бараке всегда был кипяток, соли туда… В Архангельске соли-то не было, соли не было! И 200 грамм хлеба. А тут соли, хоть ложками хлебай. Соли насыпешь в горячую воду, в кипяток, хлеба накрошишь, похлебаешь это как суп, и валишься. Ватник снимешь, а уже даже повесить не можешь никуда. Часа два поспишь, потом начинаешь сушить. Утром-то надо надеть, чтоб высохло всё.
Вот нас когда эвакуировали, сказали смену белья взять и на три дня еду. И всё полностью дома оставляли. А приехали, мать умерла. И куда мы? Старушка одна умерла. Мне говорят: “Так ты возьми, Люба, с неё”. Бушлат какой-то был. Так я взяла, рукава обрезала, сделала себе обувь. Верёвками вот так намотаешь, и так ходила в колхоз работать. Они намокнут, но всё же сучья тебе туда не попадают. ...
В 1949 году я рассчиталась, трудовую книжку мне выписали в Имандровском леспромхозе, тогда я вольный казак. А то нас не отпускали с колхоза никуда. И потом я в Карелию уехала к сестрам...
В лувеньгском колхозе, на рыбалке мы с Руди познакомились, он был с Колвицы. Руди, Рудольф, это мой муж. Дружили мы. Три или четыре года он служил, а потом приехал в отпуск ко мне, и мы поженились. Потом Руди демобилизовали, и в 1953 году мы приехали в Колвицу с ним. Дом себе сами строили, потихоньку строились. Куртины были на той стороне, километров пять. Нам отвели там на лес, и мы с мужем поперечкой пилили. Сами на лошадях вывезли, и потихоньку стали строить.
... Муж был связист, его участок был от Лебедихи до Щучьего. И на всю деревню телефоны он ставил. В домах были телефоны такие, ручкой вертеть. И радио он обслуживал. …
А я в школе работала уборщицей... Я была уборщица, истопник, семь печей топила, я была и сторожем там, там и жили, пока дом строился... Я если в 12 часов лягу, то в 3 часа надо вставать уже печки топить. А высокая, 3.40 была школа, вот какая вышина. А ребятишки-то вон какие. Надо топить много, ребятишки маленькие были. И 18 лет работала потом уже в клубе, но в том же здании. В клубе, библиотеке и медпункте санитаркой. На 1,5 ставки. А ставка-то была 20 рублей. 200 рублей, а потом нули-то сняли и стало 20 руб.
... Я прожила жизнь, не дай господи. И до сих пор живу. 87 лет исполнилось. 87 лет. И голод, и холод, и всё видала...
[1] Из интервью с Л. С. Козловой в основной текст книги вошли только небольшие отрывки, непосредственно относящиеся к Колвице. Однако мы сочли её рассказ в целом столь интересным и важным для понимания истории края и страны, что решили опубликовать его полнее в качестве приложения.
[2] Возможно, это был остров Средний, рядом с Керетью, на котором располагался лесозавод.
