О В.В. Лункевиче. Л.Разгон. Человек, написавший библиотеку

По всем внешним данным своей биографии Валерьян Викторович Лункевич должен был находиться в первой части этой книги — рядом с теми, кто носит перед фамилией перечень научных званий. В краткой статье о Лункевиче в БСЭ указывается, что он был доктором биологических наук, профессором нескольких институтов — словом, человеком науки.

Все это так. Но вместе с тем трудно указать человека, который был бы так несхож с исторически сложившимся типом ученого, как доктор и профессор Лункевич. Этого импозантного красавца, с копной волос, сверкающими глазами, глубоким и звучным голосом необычайного обаяния, трудно было представить часами, днями, неделями, годами сидящим за микроскопом, постоянно задающим вопросы природе и терпеливо дожидающимся ответа на них. Лункевич для этого не обладал терпением, спокойствием, недоверчивостью, требующей повторения опытов, тщательного обдумывания выводов. Его сверкающий талант нуждался в другом: огромной и чуткой аудитории, ее мгновенной реакции. Он был прирожденный лицедей. Уже обладая всеми учеными титулами, с увлечением организовывал многочисленные литературно-музыкальные вечера, вел их, выступал как чтец-декламатор. Его лекции собирали огромную аудиторию, доклад о биологической проблеме приобретал зрелищный характер, увлекая слушателей.

Кипучая энергия Лункевича не знала границ. Он постоянно должен был что-то создавать, организовывать, реконструировать. Если не новый университет, то какой-нибудь необыкновенный лекторий, или кооперативное издательство, или, на худой конец, общественный книжный магазин... Великолепный оратор, остроумный, веселый и добрый, он везде и всюду был любимцем молодежи, за ним постоянно следовали люди, влюбленные в его искрящийся талант.

Литературное наследие Лункевича столь же удивительно разнообразно, как и его личность. Он был биологом, но среди его книг есть множество географических очерков. Он был деятелем естествознания, но писал книги о писателях, о революционерах, о великих демократах. В книжке «Искатели правды и певцы свободы», вышедшей в начале 1918 года, Лункевич создает литературные портреты людей, которые ему больше всего импонировали. Ему были близки пафос и блестящая риторика Михайловского, едкий сарказм Салтыкова-Щедрина, доброта Короленко, совестливость Гаршина, гражданственно-сентиментальный надрыв Надсона.

Конечно, по характеру своему Лункевич не мог не быть вовлечен в революцию 1905 года, и нетрудно догадаться, что ближе всего ему оказались эсеры — с их пышностью красивых фраз, разрывающимися бомбами, жертвенностью героев, которых Савинков и Азеф посылали на смерть. За участие в Декабрьском восстании 1905 года в Москве Лункевич был арестован и приговорен к пяти годам ссылки в Тобольскую губернию, замененной впоследствии высылкой из России без права возвращения на родину; так что он смог вернуться только после Февральской революции 1917 года.

Впрочем, к политической деятельности Лункевич быстро остыл. Кропотливая работа в комитете, споры о политических оттенках, мелкие эмигрантские склоки — все это было не для него. Ни деятельность революционера, ни труд ученого-естествоиспытателя не были его истинным призванием. Все свои способности, всю эрудицию, умение устанавливать контакт с людьми Лункевич употребил на деятельность, вызвавшую прочную, пережившую десятилетия благодарность людей. В историю русского просвещения Валерьян Лункевич вошел как блестящий популяризатор науки, автор множества книг, по которым приобщалось к знанию несколько поколений трудящихся России. В ряду выдающихся популяризаторов его имя законно стоит рядом с именами Рубакина и Перельмана. Его общественная и литературная биография заслуживает, чтобы о ней знали хотя бы потомки тех, для кого так неистово, с полной самоотдачей трудился этот замечательный просветитель.

Валерьян Викторович Лункевич родился 23 июня 1866 года в Ереване, в интеллигентной польско-армянской семье. Отец его — врач и общественный деятель — был по своему характеру и склонностям типичным «шестидесятником» и сына воспитал как настоящего наследника Базарова и Рахметова. Учился Валерьян Лункевич в тифлисской гимназии, сочетая пылкую любовь к книгам Писарева, Добролюбова и Чернышевского с увлечением естественными науками. Тем более, что только что появившиеся в России книги западных ученых — Бюхнера, Фохта, Льюиса — были столь же боевитыми и ниспровергающими авторитеты, как и сочинения великих публицистов и критиков шестидесятых годов. А в Тифлис восьмидесятых годов еще не успела дойти волна всеподавляющей реакции, и гимназисты осмеливались читать даже «нелегальщину», сохранившуюся со времен «Земли и воли» и «Народной воли».

В 1884 году Лункевич поступил на естественное отделение Петербургского университета. Слушал лекции великих ученых, оставивших глубокий след в русской науке: Менделеева, Бутлерова, Докучаева, Бекетова, Вагнера. Но при всей своей любви к естественным наукам Лункевич не стал преданным учеником ни одного из них.

В семейных преданиях Лункевичей почетное место занимала история о том, как одиннадцатилетний Валерьян поймал ужа в болоте, высушил его, истолок и снова посеял в болоте, ожидая появления новых молодых ужей... Но выросший Лункевич вовсе не проявлял прежней страсти к опытничеству. В науке его прельщали прежде всего книги. Ему нравилось больше читать про науку, чем заниматься ею. И конечно, его прельщала общественная студенческая жизнь, которая несмотря на лютую реакцию, наступившую после разгрома народовольцев, все еще сохраняла следы прежней вольницы, презрения к начальству, любви к свободе. Но состояние здоровья юноши, выросшего на юге и не переносящего петербургский климат, заставило его очень скоро перевестись в Харьковский университет. Возможно, что только благодаря уходу из Петербургского университета Лункевич не разделил трагическую судьбу участников 1 марта 1887 года —А. Ульянова, В. Генералова, П. Шевырева, П. Андреюшкина... И в Харьковском университете Лункевич «бунтовал», сидел в карцере, но там вокруг него не было последователей народовольцев; он благополучно закончил университетское образование и вернулся в 1888 году в Тифлис, чтобы стать учителем естествознания в реальном и сельскохозяйственном училищах.

Все знавшие Лункевича восторженно рассказывали о его таланте педагога, его необыкновенном умении увлечь учеников, слушателей, его способности говорить просто о самом сложном. Но учительская карьера Лункевича очень быстро кончилась вполне нормальным для него путем — его выгнали за радикализм, за то, что молодой учитель подозрительно близко сошелся со своими учениками, организовывал с ними литературные вечера, научные экскурсии и прочие не предусмотренные министерством народного образования мероприятия.

Собственно говоря, этого следовало ожидать. В Лункевиче, в избытке наделенном многими способностями, не было ни таланта естествоиспытателя, ни таланта учителя. Последнее может показаться странным, ибо после возвращения в Россию в 1917 году и до конца жизни он был преподавателем в высших учебных заведениях, где проявил себя блестящим лектором и организатором. Да, вот это он умел и любил: ярко и интересно рассказать о научной проблеме, продемонстрировать эффектный опыт (не свой!), увлечь аудиторию парадоксальным выводом. Но преподавание естествознания в средней школе по скучной и осторожной министерской программе, из которой было выброшено все опасное, все, имеющее мировоззренческое значение,— нет, это было занятием не для него!

Оставшись без казенной службы, Лункевич с наслаждением отдался тому, что он любил и умел. Читал лекции в Народном доме, в столовой железнодорожных мастерских, в тифлисских клубах. Активно сотрудничал в газетах, выступая в качестве литературного и театрального критика. Был даже влиятельным музыкальным рецензентом — он любил музыку, сам недурно играл на скрипке...

Все же любовь к естественным наукам была в нем сильна, намного сильнее, нежели интерес к музыке и театру. Но тифлисские газеты мало интересовались тем, что любил и хорошо знал молодой учитель. А писать об этом так хотелось!..

И он обрадовался, когда один из его друзей, собиравшийся издавать научно-популярные, просветительские книжки на армянском языке, предложил ему написать что-либо для его изданий. Это было осенью 1889 года. Из огромного и сложного мира животных и насекомых Лункевич выбрал самую, на его взгляд, интересную тему — муравьев. Об этом необыкновенном насекомом он написал увлекательный рассказ, который назвал «Ростом с ноготок, а ума палата». Рассказ понравился, его быстро перевели на армянский язык, и в 1890 году он был издан. Таким образом, первая из многочисленных книг Лункевича появилась на языке его матери.

Книга имела такой успех у армянского читателя, что в следующем, 1891 году ее издали в Тифлисе уже на русском языке. Книжечка разошлась очень быстро. Этот рассказ — живой, темпераментный, наполненный удивлением и восторгом перед интересным явлением природы — нашел массового читателя: школьника, рабочего, ремесленника, молодых грузин и армян, тянущихся к русской культуре. Воодушевленный своим литературным успехом, Лункевич по заказу тифлисского издателя пишет популярную книжку «Обезьяны», которая имела такой же успех, как и первая. Лункевич берется за третью книгу... Теперь он пишет о таких эффектных и грозных явлениях природы, как землетрясения и извержения вулканов.

В этой небольшой книжке, по сути дела, собрано все, что составляет самые сильные стороны Лункевича-популяризатора. С самого начала читатель погружается в тревожную и совершенно достоверную атмосферу стихийного бедствия. Лункевич всячески подчеркивает точность приводимых фактов. В книжке называются даты: землетрясение в Калабрии 5 февраля 1783 года, катастрофа в Лиссабоне 1 ноября 1755 года... Перечисляется количество разрушенных домов, погибших людей, потопленных кораблей. Автор книги представлял читателю предельно яркую и жуткую картину стихийного бедствия.

«Две большие горы, стоявшие по сторонам, снялись со своего основания и с невероятным гулом скатились в долину; здесь на равнине они сошлись и преградили течение большой реки... Огромные трещины в земле, которые, наподобие страшной пасти безжалостного чудовища, поглощали тысячи жертв, точно по мановению волшебного жезла, сомкнулись...»

Лункевич несомненно ничего не придумывал. Но из огромной литературы о землетрясениях он выбирал факты самые невероятные, самые потрясающие... «Одна высокая круглая башня от подземного удара раскололась пополам от основания до верхушки, причем одна половина ее опустилась в землю, другая же значительно — вместе с землей — поднялась». Ну, а уж об извержениях вулканов рассказывалось так, что у читателей дыбом вставали волосы от ужасов, переживаемых людьми. И это тоже было одно из основных качеств всех будущих книг Лункевича. Природа у него никогда не была безлюдна, она всегда рассматривалась им как нечто органически слитное с людьми, он всегда рассказывал о явлениях природы, исходя из интересов людей: их безопасности, удовлетворения материальных и духовных потребностей. Лункевич стремился не столько насытить своего читателя систематическими знаниями, сколько возбудить в нем интерес к природе, воздействовать на его эмоции, разбудить в нем любознательность.

Рукопись новой книги Лункевича, которую он читал своим тифлисским друзьям, была настолько яркой и интересной, что один из приезжих молодых людей предложил взять ее в Москву и там найти ей издателя. Все оказалось проще и быстрее, чем думалось начинающему популяризатору. В середине 1892 года Лункевичу прибыл по почте пакет из Москвы. В нем находились авторские экземпляры его только что вышедшей книги «Землетрясения и огнедышащие горы». С этой книжки и началась деятельность, определившая всю долгую жизнь Лункевича. И случилось это не только потому, что в нем проявился талант литератора-популяризатора, но и потому, что этот талант встретился с другим важнейшим компонентом дореволюционного просветительства — с издателем. Третья книга Лункевича свела его с одним из замечательнейших русских издателей-просветителей, с Флорентием Федоровичем Павленковым. Рассказ о жизни и деятельности Лункевича обязательно надо начать с рассказа о Павленкове.

Рубакин называл Павленкова «Новиковым второй половины девятнадцатого века». Это был удивительный по своим деловым и нравственным качествам тип издателя. Человек, который начал, не имея за душой ни капиталов, ни опыта, ни помощников. За два десятка лет его издательство стало одной из крупнейших книгоиздательских фирм России, с огромным капиталом и оборотом. «Издательство Ф. Павленкова» оказало влияние на все книгоиздательское дело в России, оно стало важным этапом в истории русского просвещения, приобщения массового читателя к общественной и политической жизни.

Зная о масштабах деятельности Павленкова, глядя на его фотографию, где изображен суровый человек, с жестким лицом и длинной бородой, легко предположить, что это был представитель тех сметливых и способных купцов, которые расцвели в России после реформы 1861 года. Однако ничего общего с колупаевыми и разуваевыми российской пореформенной действительности Павленков не имел. Купеческая внешность лишь довольно удачно маскировала происхождение и небывалую биографию главы издательской фирмы.

Флорентий Федорович Павленков родился 20 октября 1839 года в семье тамбовского дворянина и жизнь начал, как множество других средних и нетитулованных дворян. Родители предназначали его для военной карьеры, и Павленков пошел учиться в кадетский корпус, по окончании его поступил в Петербургскую Михайловскую артиллерийскую академию. В год реформы—1861—Павленков уже стал молодым офицером-артиллеристом, и перед способным, настойчивым молодым человеком открывалась карьера, которая могла привести к высокому положению, обеспеченной жизни,— словом, ко всем благам, которыми пользовалась верхушка военной касты.

Но могучее и волнующее дыхание шестидесятых годов врывалось даже в изолированные от общества военно-учебные заведения. К моменту окончания академии Павленков был по своим убеждениям уже сложившимся революционным демократом и совершенно не собирался становиться профессиональным военным. Отбывая годы обязательной после окончания академии военной службы, Павленков, который был отличным математиком и имел вкус к естественным наукам, начал переводить с французского языка знаменитую в Европе «Физику» проф. А. Гано. И не только блестяще ее перевел, но в 1866 году сам ее издал. Книга мгновенно разошлась, и на прибыль с нее Павленков начал жизнь издателя. Первое его издание как нельзя лучше раскрывает личность Павленкова.

Наиболее радикальный публицист своего времени, «властитель дум» русской молодежи семидесятых годов, Дмитрий Иванович Писарев уже с 1862 года сидел в Петропавловской крепости за памфлет, призывающий к свержению царского правительства и физическому уничтожению царствующего дома. Через год после заключения в крепость, где он провел более четырех лет, Писарев получил разрешение писать и печататься. Несколько десятков его работ, написанных в Петропавловской крепости и напечатанных в «Русском слове», моментально распространились по всей России и сделали его любимцем молодежи. Среди радикальных публицистов, которые считали главной задачей современности разрушение всех господствующих догм и институтов — социальных, политических, литературных, религиозных,— Писарев, несомненно, занимал первое место. И не только по степени популярности среди молодежи, но и по оценке своей «вредности» царскими властями. Надо было обладать железной уверенностью Павленкова в своих силах, чтобы выпускать собрание сочинений человека, содержащегося как государственный преступник в Петропавловской крепости...

После издания первого тома Павленков, как и следовало ожидать, был отдан под суд за публикацию сочинений, направленных против основ религии и государственности. Процесс над молодым книгоиздателем приобрел значение большого общественного скандала. Ловкий, упорный, наделенный желчным остроумием и эрудицией опытного адвоката, Павленков публично высмеял и выставил в самом неприглядном свете царскую цензуру, царские законы, все официальное мировоззрение. Пользуясь тем, что по закону все заседания суда должны быть публичными и цензура не может касаться протоколов судебных заседаний, Павленков нанял стенографов и затем полностью издал стенографический отчет о своем процессе. Этот отчет, полный самых зажигательных речей, высмеивающих церковь и государство, беспрепятственно расходился по всей России.

Не могло быть лучшей рекламы для начинающего издателя, не могло быть лучшего объявления о том, для чего и для кого создает издательскую фирму бывший артиллерийский офицер. Хотя Павленкова и посадили в Петропавловскую крепость, а затем сослали в Вятку, но дело было сделано: новое издательство начало свою необыкновенную деятельность!

Всего два-три десятка лет длилась издательская деятельность Павленкова, но она имела огромное, до сих пор еще не оцененное значение для развития общественной мысли России. Издательство Павленкова выпустило свыше 750 изданий, тиражом более 3,5 миллиона экземпляров. Конечно, сейчас нам тиражи кажутся достаточно скромными, но не следует забывать, что речь идет о времени, когда пятитысячный тираж книги был огромен, когда такой тираж годами лежал на складе и расходился лишь в течение пяти — десяти лет... И потом, важно было, что издавал Павленков. Он выпустил восемь изданий сочинений Писарева, четыре издания сочинений Белинского, впервые им были изданы книги Герцена — Герцена, имя которого было под запретом в России! Павленков впервые в России издал работы Энгельса, впервые начал издавать библиотеку популярно написанных биографий замечательных людей русской и мировой культуры. За сравнительно короткий срок было издано 198 книг-биографий, написанных самыми авторитетными и прогрессивными литераторами.

Одно из самых больших издательств России, предприятие Павленкова представляло из себя редкостный тип издательства общественного, возникшего из ничего, без всяких капиталов, опирающегося только на читателя, который искал на книжном рынке книгу обязательно «своего» издательства, покупал совершенно незнакомую ему книгу, если она была издана Павленковым: марка издательства гарантировала, что книга эта интересна, прогрессивна. Немаловажное значение имело и то, что книги Павленкова были самыми дешевыми в России. Павленков говорил, что «всякая пятачковая надбавка на экземпляр книги — сущее преступление против читателя-покупателя». И эта забота о дешевизне сочеталась у Павленкова с заботой о добротности книги. Павленков выработал новый тип издания, рассчитанный на то, чтобы книга могла переходить из рук в руки, сохраняясь как можно дольше. Это были книги небольшого формата, удобные для того, чтобы носить с собой, класть в карман. Они печатались убористым и ясным шрифтом на плотной глянцевитой бумаге, имели множество рисунков, для которых Павленков не жалел приглашать лучших художников и граверов. И, невзирая на то, что такое высокое качество книги требовало больших расходов, а сами книги были необыкновенно дешевы, издательство приносило очень большие доходы. Все свое состояние Павленков завещал на устройство двух тысяч сельских библиотек в России, считая, что просветительство в стране должно опираться на массовые библиотеки, которые станут центрами распространения научных и социальных знаний.

Нет особой надобности объяснять, что Павленков не был издателем-коммерсантом, что он ставил перед собой цели, очень далекие от коммерческих. Павленков стремился к тому, чтобы его книги способствовали выработке у читателей целостного и прогрессивного мировоззрения. И, естественно, он поэтому не мог ограничиться изданием лишь художественной литературы и публицистики. Павленков понимал огромное значение книг материалистических по своей философской основе, книг на подлинно научной базе. Но ведь эти книги следовало адресовать еще самому неискушенному читателю — читателю народному, которому надо было объяснить сложные науки, полностью отказавшись от ученой терминологии, от аппарата математических, физических и химических формул. Словом, надобно было издавать малознакомые в России научно-популярные книги. По сути дела, Павленков создал первое в России издательство научной-популярной литературы.

Для исследователя, занимающегося историей русской книги, огромный интерес представляют каталоги павленковских изданий. Мы видим, как тщательно издатель отбирал для перевода на русский язык лучшие зарубежные научно-популярные книги. Это были книги о математике, физике, астрономии, геологии, биологии. Каждая из них отличалась тем, что, даже будучи посвящена, казалось бы, частному вопросу, рассматривала вопрос очень широко, устанавливая связь между многими явлениями природы. Таковы, например, были книги:

Гетчинсон, «Автобиография земли» (популярная геология).

Кено, «Влияние среды на организм животных».

Второй особенностью подбора книг для переиздания было стремление найти книги занимательные, интересные для самого неподготовленного читателя. Он издает переводы книг:

Л ю к а с, «Математические развлечения».

Г. Тисандье, «Научные развлечения».

Л е й р и ц, «Противные животные».

Переиздавая лучшие зарубежные научно-популярные книги, Павленков всюду искал русских авторов, которые могли бы писать о науке интересно и доходчиво. Он неустанно выискивал таких людей среди ученых, среди педагогов, мечтающих о реформе образования, среди вчерашних студентов, у которых увлечение наукой соединялось с литературным дарованием. Вокруг Павленкова начинают группироваться первые русские популяризаторы. Книги многих имели большой читательский успех. Стоит упомянуть такие, как:

Круглова, «Вечерние досуги».

В. Агафонов, «Настоящее и прошлое земли».

Вавилов, «Который час» (о службе времени).

Д. Н е л ю б о в, «Природа растений» и многие другие.

Павленков был решительным сторонником серийности в издании научно-популярной литературы. Он считал, что читателя следует приучать к систематическому изучению предмета, что каждая новая книга серии будет его толкать к тому, чтобы прочесть следующую. А в общественных библиотеках и дома будут создаваться библиотечки, которыми сможет пользоваться не одно поколение русских людей. Павленков издал серию книг «Библиотека полезных знаний», имевшую огромный успех у читателей. Считая, что русскому народному читателю необходимо хотя бы приблизительно знать те правовые нормы, которые существовали тогда, Павленков издал «Популярную юридическую библиотеку» Я. Абрамова.

Познакомившись с книгой никому не известного молодого тифлисского учителя о вулканах и землетрясениях, Павленков понял, что она написана человеком, имеющим редкий дар рассказывать увлекательно и максимально доступно. Он узнал, что Лункевич по образованию биолог, и заказал ему книгу на самую сложную, трудную для того времени тему. Новая книга В. Лункевича «Наука о жизни» (она потом много раз переиздавалась под названием «Популярная биология») была сочинением не только популярным, но и программным. Перед автором стояли очень сложные задачи: дать доступное для массового и неподготовленного читателя изложение самых передовых прогрессивных взглядов на происхождение жизни и ее развитие. Ему нужно было вторгнуться в область совершенно запретную — в церковные легенды о происхождении жизни, обойти множество «подводных камней», дабы не поставить книгу под угрозу запрета. Лункевич блестяще справился со своей задачей. Книга была боевой, наступательной и увлекательной по языку, по многочисленным ярким примерам, по выводам.

Павленков был доволен: новый автор блестяще прошел трудное испытание. И тогда издателю приходит смелая мысль: предложить новому молодому автору написать целую библиотеку книг со связным и увлекательным изложением всех основ естествознания — настоящую народную энциклопедию. И Павленков уже придумал для этой серии название: «Научно-популярная библиотека для народа»...

Предложение знаменитого издателя поставило перед Лункевичем вопрос о выборе дела на всю жизнь. Павленков сам отдавал своему делу всю жизнь и требовал того же от своих помощников. А Лункевичу, если он примет предложение Павленкова, предстояло стать одним из основных его помощников. Но Лункевич сразу понял, что создание научно-популярной библиотеки ему по силам, что новая литературная деятельность определит все его будущее. Без оглядки кинулся он в это будущее. Надо было менять все, даже местожительство. Издательство Павленкова находилось в Москве, и в 1897 году Лункевич переезжает в Москву, где начинается главнейший период его популяризаторской работы.

«Научно-популярная библиотека для народа» должна была насчитывать 40 книг. Это были книги не только по биологии, являвшейся специальностью Лункевича, но и по вопросам, в которых он был дилетантом: астрономии, географии, геологии... Но это не смущало Лункевича. Редкий эрудит и обладатель невероятной памяти, Лункевич имел настоящий дар увлекательно, захватывающе интересно пересказывать самые

толстые, обстоятельно скучные научные книги. Он умел убедительно раскрывать суть научной работы, находить яркие примеры, рисовать запоминающиеся картины природы и природных явлений. В библиотеке, созданной Лункевичем, такие книги, как «Среди снегов и вечного льда», «Подземное царство», «Сокровища гор», «Степь и пустыня», «Бичи земли и чудеса природы», были наиболее увлекательными. Но среди сорока книг «Научно-популярной библиотеки для народа», конечно, больше внимания было уделено биологии.

Очень характерны темы этих книг. Они всегда выражены в названии. Лункевич сходился с Павленковым в том, что название книги Должно давать читателю самое ясное представление о том, какую книгу он покупает или берет в библиотеке. С одной стороны, Лункевич считал необходимым, чтобы в «Библиотеке» были книги общего характера, книги, обобщающие закономерности природы и содержащие философские, мировоззренческие выводы. Такими книгами были: «Два великих царства природы», «История происхождения животных и растений», «Закон жизни среди животных и растений», «Чудеса общежития». А рядом с ними находились книги, посвященные явлениям частным, но очень ярким и выигрышным: «Великаны и карлики в царстве природы», «Четвероногие слуги человека», «Животные — кровопийцы и дармоеды», «Растения — дармоеды и растения — хищники». Или же книги, в которых рассказы о животных или растениях объединялись общими признаками: «Пчелы, осы и термиты», «Четвероногие и пернатые хищники», «Жилища и постройки животных».

Не надо думать, что «божий дар» популяризатора позволял Лункевичу создавать свои книги легко, между делом. Увлеченный ими, Лункевич не знал ничего другого. Он был целиком и полностью поглощен своей задачей, дни и ночи просиживал за книгами, рукописями, корректурами. Да и Павленков был издателем требовательным, нетерпимым к легкомысленному или хотя бы легкому отношению к работе. Первые три года жизни Лункевича в Москве были горячечными по напряжению, по накалу работы. При всей своей кипучей, общительной и деятельной натуре Лункевич работал исступленно и уединенно. Но через три года он почувствовал, что надо менять характер и манеру работы. Одной из самых привлекательных сторон Лункевича-популяризатора было его стремление писать книги на уровне мировой науки, писать о самом новом, о теориях, только-только появившихся. В начале нашего века Лункевич напечатал в журнале «Русское богатство» серию статей «Нерешенные проблемы биологии», в которых смело подвергал сомнению многие истины, признанные непреложными. Эти идеи он развивал не только в полемических и специальных статьях, но и в своих популярных книгах. Лункевич считал необходимым поехать в зарубежные центры естествознания, где работали крупнейшие ученые. По договоренности с Павленковым он уезжает в Берлин, Гейдельберг, Париж, где слушает лекции знаменитых ученых, читает новую литературу и одновременно работает над своей «Научно-популярной библиотекой».

Первая книга библиотеки — «Небо и звезды» вышла в 1899 году, последняя, сороковая — «Чудеса общежития»,— в 1905 году, через пять лет после смерти Ф. Ф. Павленкова. За шесть-семь лет Лункевич написал серию книг, которые создали целую эпоху в популяризации науки и приобщили к знаниям не одно поколение русских читателей. Книги «Научно-популярной библиотеки для народа» переиздавались много раз. И каждый раз автор исключал то, что устарело, дополнял книгу новым и интересным материалом. Уже в 1924 году Лункевич издал в кооперативном издательстве «Начатки знания» серию «Популярная энциклопедия естествознания» из пятидесяти книг. В нее вошли и те сорок книг, которые были изданы Павленковым. Но не было ни одной, мимо которой прошла бы требовательная авторская и редакторская рука. Так, в книги о географии Лункевич вводит современный материал, заменяет историю лиссабонского землетрясения восемнадцатого века подробнейшим рассказом о грозном землетрясении в русской Армении, происшедшем в 1902 году.

За участие в Декабрьском восстании 1905 года Лункевич был навечно выслан за пределы России. За границей он прожил долго — до Февральской революции 1917 года. Как ни тяжело переживал Лункевич разлуку с родиной, но эти годы не прошли для него даром. Всюду, где он жил — в Швейцарии, в Германии, во Франции,— Лункевич непрестанно и много работал. Он писал для русских издательств новые книги, переделывал старые, не пропускал ни одной значительной лекции в европейских научных центрах. В Париже и других европейских городах, где собиралось много русских эмигрантов, Лункевич начал организовывать Народные университеты — лектории, в которых проводились циклы лекций по всем основам естествознания, где слушатели могли знакомиться со всеми последними достижениями мировой научной мысли.

Создание таких лекториев, организация циклов публичных лекций на много лет стало главным делом Лункевича после того, как он вернулся в Россию. Он жил по преимуществу на юге — в Екатеринославе, Одессе, Ялте, в тех местах, которые оказались в самом центре ожесточеннейшей гражданской войны. Нечего было и думать о книгах: научно-популярные книги, в том числе и книги самого Лункевича, издавались только в Советской России, от которой он был отрезан фронтами гражданской войны. В Одессе или Ялте, где находились белые, нельзя было рассчитывать и на клочок бумаги, чтобы напечатать нечто, имеющее отношение к науке... И Лункевич снова, как в Париже, организует Народные университеты.

Особенно развернулась эта деятельность Лункевича в Ялте, после того как Крым был освобожден от белогвардейцев. В городе было много великолепных лекторов, таких, как писатели С. Я. Елпатьевский, Т. Л. Щепкина-Куперник, известный физик А. В. Цингер, искусствовед С. С. Мокульский и многие другие. Лункевич объединил их в созданном им ялтинском Народном университете. Сам он читал общую биологию, и его лекции собирали не меньшую аудиторию, нежели выступления прославленных писателей и певцов. Помещение Народного университета буквально ломилось от школьников, матросов, солдат, рыбаков. Многие потом вспоминали, что Лункевич один заменял большое учреждение, настолько он был неуемен в своей энергии, инициативе, настойчивости. В созданном им ялтинском Доме ученых были собраны все, кто так или иначе мог участвовать в культурной и педагогической жизни большого крымского района. Для того чтобы лучше наладить связь с Москвой и Петроградом, ускорить приток книг из центра, Лункевич организовал в Ялте книжный кооператив «Друг книги» — с конторой, книжным магазином. А уж о литературных и музыкальных вечерах нечего и говорить: ни один не проходил без участия Лункевича — лектора, ведущего концерт, чтеца-декламатора и всегда организатора. А ему уже в это время было 57 лет... И его тянуло к тому, с чего он начал свою сознательную жизнь,— к биологии, к ученикам, к жизни, более спокойной, более связанной с любимой наукой. В Симферополе тогда был создан Крымский университет, в 1925 году реорганизованный в Педагогический институт. Лункевич покидает Ялту, переезжает в Симферополь и начинает преподавательскую деятельность в институте. Он вел ее долго, до конца жизни. И в ней, как и во всем, что делал, преуспевал. В Симферополе он заведовал кафедрой общей биологии, был деканом естественного факультета. В 1932 году переехал в Москву и заведовал кафедрой дарвинизма в Московском городском педагогическом институте. Лункевич умер во время эвакуации в Свердловске, в 1942 году, в возрасте 75 лет, уважаемым и известным доктором биологических наук, профессором.

Невзирая на свои ученые звания и солидные профессорские должности, Лункевич до конца жизни продолжал оставаться литератором — популяризатором науки. Уже в Москве, находясь на профессорской должности, он продолжал писать, писать, писать... Написал книгу «Маленький натуралист», имевшую огромный успех у детей. В 1928 году издал книгу «Земля в мировом пространстве», в 1938 году — «Краски и формы живой природы», задумал написать целую серию очерков по истории науки — «От Гераклита до Дарвина». Его большое трехтомное сочинение «Основы жизни», последний том которого вышел уже после смерти Лункевича, и до настоящего времени продолжает оставаться образцом самой высокой популяризации. Некоторые очерки Лункевича были собраны в книгу «Занимательная биология» и изданы издательством «Наука» в 1965 году. Стотысячный тираж книги разошелся мгновенно, и успех ее у читателей самых разных возрастов был таков, что можно было лишь удивляться необыкновенной живучести книги, написанной в основном почти полвека назад. В чем же секрет успеха книг Лункевича-популяризатора?

Конечно, проще всего отнестись к Лункевичу как к способному, даже талантливому компилятору, который ловко, в самой доступной форме пересказывал подлинно научные книги, написанные не литераторами, а настоящими учеными, каким он сам никогда не был. При жизни Лункевича многие его коллеги по преподаванию так именно и расценивали его.

Даже если бы это и было так, то в занятии «пересказчика» нет и не было ничего зазорного. Лев Толстой не жалел времени и сил, чтобы пересказывать детям произведения русской и мировой литературы. Наши дети знают такие великие книги, как «Приключения барона Мюнхгаузена», «Путешествие Гулливера», «Робинзон Крузо» в талантливых пересказах, весьма далеких от языка подлинников. Такими пересказами занимался и наш выдающийся современник Корней Иванович Чуковский. Но, как правило, работы Лункевича нельзя отнести к обычному пересказу. Конечно, поскольку материал для своих книг он брал главным образом из книг других авторов, механический классификатор может отнести его к компиляторам. Это будет соответствовать словарному определению этого слова.

Но тогда как же быть с такими немаловажными компонентами литературы, как сюжет книги, ее композиция, язык? Это Лункевич ни у кого не брал. Это было его собственное, свойственное только ему, настолько свойственное, что можно не заглядывать в титул книги, чтобы отличить книгу Лункевича от книг других популяризаторов — его современников.

Первой особенностью Лункевича как популяризатора было усвоенное им еще от Павленкова убеждение в необходимости выпускать книги продуманными и стройными сериями. Переиздавая свои книги или создавая новые, Лункевич обязательно настаивал на том, чтобы они издавались сериями. Своих читателей он старался приучить читать его книги последовательно. В предисловии к «Истории происхождения животных», вышедшей в павленковской «Научно-популярной библиотеке для народа», Лункевич обращается к читателям: «Три книжечки мои — «Откуда взялись наши домашние животные и растения», «Закон жизни среди животных и растений» — все вместе образуют одно целое. Кто поймет как следует, «Откуда взялись наши домашние животные и растения», кто вникнет толком в «Закон жизни среди животных и растений», тому нетрудно будет уразуметь, откуда взялись различные виды диких растений и диких животных; вот об этом-то последнем и говорится в настоящей книжке...»

Лункевич в своих книгах всегда видел специфический «круг чтения», считая своей задачей руководство чтением читателей. В одном из предисловий он пишет: «Желательно, чтобы читатель ознакомился сперва с № 29 «Научно-популярной библиотеки для народа», затем с № 30 и, наконец, уже с № 31. Из этого не следует, что книжку нельзя читать отдельно, не будучи знакомым с № 29 и 30 «Библиотеки»: я постарался, насколько смог, сделать так, чтобы ее можно было читать и отдельно». Лункевич стремился, чтобы книга попадала к тому читателю, на которого она рассчитана. Для него не существовало читателя обезличенного, усредненного. В одном из последних выступлений Лункевич рассказывал, что ему, когда он писал книгу, необходимо было представить себе лица читателей, выражение их глаз, возможные вопросы... И часто в предисловии к книге он указывал: «Еще одно предупреждение: эта книжка написана для взрослых, а не для детей».

Естественно задать вопрос: почему при таком стремлении к последовательности чтения Лункевич не издавал книги толстые, объемные, в которых связность и последовательность изложения соблюсти легче, нежели в серии тоненьких книг, продаваемых отдельно? Дело в том, что Лункевич был не только популяризатор — он был еще и просветитель! Тоненькую книжку легче купить, она имеет большее хождение среди читателей, ее «оборачиваемость» намного больше толстой; ее можно положить в карман, читать в дороге.

Второй и, пожалуй, главной особенностью Лункевича-популяризатора является его отношение к читателю, способ, которым он устанавливает с ним контакт, вовлекает в сферу своих научных интересов. Попробуем для этого разобрать книгу Лункевича «Жизнь муравьев», изданную в 1923 году в «Популярной энциклопедии естествознания». Стоит остановиться на этой книге еще и потому, что именно она была первой книгой Лункевича, с нее начался его путь в научно-популярную литературу. Тогда она называлась несколько зазывающе — «Ростом с ноготок, а ума палата», не то что в восьмом издании, где ее название уже звучит более солидно, классически, перекликаясь с названиями знаменитых книг Фабра и Тимирязева. Сравнивая первое и восьмое издания, нетрудно найти много изменений: исправление языка, новые материалы, ссылки на последние исследования и т. д. Но в основном книга осталась без изменений, как остались без существенных изменений взгляды Лункевича на задачи популяризатора.

Его читатель всегда рядом, он не мог бы писать, не видя его, не обращаясь постоянно к нему.

«Вам, наверное, не раз приходилось читать книжки про житье-бытье человека...»

«Я, конечно, не сомневаюсь, что вы не раз останавливались с недоумением перед вечно подвижною и суетливо-деятельною муравьиною кучею...»

«Если вы вздумаете чем-нибудь (воском или маслом) законопатить эти отверстия, то муравей задохнется и умрет. Ну, еще бы! Ведь это все равно, что перетянуть человеку горло!»

«Жаль, что нам с вами, читатель, нельзя войти внутрь муравьиного здания, чтобы посмотреть, как оно устроено...»

Лункевич все время ведет какой-то воображаемый диалог с читателем, предвосхищает его вопросы, отвечает на них:

«Если есть муравьи — охотники и жнецы, то почему не быть муравьям-скотоводам?» — может быть, спросит не без лукавства читатель. «Есть и такие»,— отвечу я ему совершенно серьезно...»

Вся книга «Жизнь муравьев» пересыпана постоянными обращениями автора: «Вы уже знаете, что...», «Представьте себе...», «Чтобы вы не сочли за басню...», «Посмотрите на этого муравья...», «Вот вам еще факт...».

Интересно сравнить книгу Лункевича о муравьях с книгой нашего современника И. Халифмана «Пароль скрещенных антенн», написанной о тех же насекомых. Они ничего общего между собой не имеют. Эта разница вызвана многим: и тем, что один из них ученый и писатель, а другой — чистый популяризатор, и безусловным различием в степени литературной одаренности, но прежде всего — совершенно разным отношением к читателю. Как и Лункевич, Халифман пишет не для специалистов, а для самого рядового, массового читателя. Но Халифман знает, что этот читатель, как правило, имеет среднее образование, что он читает газеты, читает расходящиеся миллионными тиражами научно-популярные журналы и популярные еженедельники, которые всегда охотно печатают самые разные сведения научного характера. И уж конечно, Халифману в голову не может прийти, что его читатель не знает, например, что такое лупа и для чего ею пользуются...

А вот Лункевич исходит из того, что он имеет дело с читателем, совершенно несведущим не только в биологии муравьиной семьи, но и в том, что такое лупа... Когда он рекомендует читателю посмотреть на муравья в лупу, он прибавляет: «Впрочем, вы, может быть, не знаете, что такое лупа? Это похожее на чечевицу, двояковыпуклое, то есть выпуклое с обеих сторон, стекло, которое увеличивает предметы в несколько раз, если вы станете рассматривать их, приложив лупу к своему глазу; булавочная головка, например, покажется вам величиной с горошину, волос — толщиной со спичку, блоха — немного меньше навозного жука».

Почти в одной фразе Лункевич сообщает своему читателю:

1. Что такое лупа.

2. На что она похожа.

3. Что значит «двояковыпуклое».

4. Как надо рассматривать предмет в лупу.

5. Во сколько раз лупа увеличивает предмет.

И все это — с полным уважением к читателю, без малейшей тени снисходительности, с интонацией чисто товарищеской. Надо себе представить всю трудность задачи автора, который знает, что его читатель ничего не знает... И что если ему надо рассказывать о том органе кровообращения, которое у муравья заменяет человеческое сердце, то попутно необходимо еще рассказать, в чем заключается функция сердца у человека.

И Лункевич с этим справился. Вот, рассказывая о назначении спинного сосуда в организме муравья, он пишет: «Трубка эта для муравья — все одно, что для нас с вами сердце. У человека сердце бьется, то есть то сжимается, то расширяется; и у крохотного создания, муравья, спинной сосуд тоже бьется — то сжимается, то снова расширяется; когда сердце у человека сжимается, то кровь из него выходит и с помощью кровеносных сосудов направляется во все части тела, чтобы питать их; когда же сжимается спинной сосуд муравья, то кровь из него выгоняется и пронизывает тело насекомого, доставляя ему все нужное для питания».

Книга Халифмана о жизни муравьиной семьи полна не только интереснейшими и точными наблюдениями натуралиста, но и тонкими, обдуманными экспериментами, отвечающими на важные и совсем не частные вопросы естествознания. Читая Халифмана, читатель всегда видит перед собой ученого, он участвует в опыте, поставленном ученым для научных целей. Лункевич тоже описывает эксперимент, но это описание сделано не экспериментатором, а человеком, наблюдающим опыт со стороны и пересказывающим содержание опыта своему товарищу, совершенно далекому от науки.

«Приколол ученый булавкой большую муху к столу и подпустил к ней муравья. Повозился муравей с мухой несколько минут, видит, что не справиться ему с добычей, побежал обратно в муравейник, затем вернулся снова, но не один, а в компании с товарищами. Бежит к мухе, а за ним на некотором расстоянии лениво плетутся несколько других муравьев; не успел приблизиться к добыче, смотрит — товарищи повернули назад и идут домой. Пошел за ними вслед и наш муравей: суетится, постукивает товарищей усиками, как будто уговаривает. Но опять та же история. Направились было муравьи к мухе, но, не дошедши до нее, вновь поплелись назад. Что тут делать? Рассердился наш муравей и стал с остервенением тормошить муху. Победа! У него в челюстях оказалась лапка мухи. Ползет он с лапкой к своим, доволок ее до гнезда, сложил где следует и затем направился опять к добыче. На этот раз товарищи подошли вместе с ним вплотную к мухе. Принялись они сообща за нее — оторвали от булавки и, к общему удовольствию, притащили в муравейник».

В этом рассказе об опыте натуралиста исчезла всякая видимость научного эксперимента. Сколько тут слов, как нельзя более далеких от точности научного описания:

«видит, что не справиться ему с добычей...»,

«как будто уговаривает...»,

«к общему удовольствию...».

Выводы из этого опыта будет делать потом кто-то, кто понятно разъяснит, что же следует из всей этой истории. А пока читатель слушает увлекательную историю о том, как интересно, в чем-то схоже с людьми, вели себя муравьи...

Начиная с первой книги о муравьях и кончая солидным трехтомником «Основы жизни», Лункевич всегда старался, чтобы его книги были интересно читать самому неподготовленному читателю. Он должен был с первых же слов, с первой фразы рассказа заинтересовать читателя, увлечь его...

«У людей, как известно, женщины, в общем, красивее мужчин. Не то совсем замечается среди большинства животных: тут, наоборот, кавалеры куда красивее и франтоватее дам».

«Что сказали бы вы, если бы вам показали живого петуха с торчащей на красном гребешке шпорой, которая прежде была у него на ноге и служила орудием защиты и нападения; или если б вы увидели крысу, у которой подвижный хвост находится на спине, а не на своем обычном месте? Вы, наверное, сказали бы: все это басни и таких чудес не бывает. Откуда мог взяться хвост на спине крысы или шпора на гребешке петуха?»

Особенно наглядно стремление Лункевича к тому, чтобы поразить читателя, проявилось не столько в его биологических книгах, сколько в книгах, посвященных географии или геологии. Они состояли из небольших, но чрезвычайно ярких рассказов, в которых выделялось и подчеркивалось то, что должно было у читателя вызвать волнение, ужас, страх... Лункевичу необыкновенно важно было произвести впечатление, вызвать переживания читателя, сделать это любой ценой, даже чрезмерно дорогой... Если он рассказывает о самуме в Сахаре, то у читателя остается впечатление, что от этого ветра вообще нет спасения! «...Песчаная метель угомонилась. Снова настала обычная мертвая тишина. Не видно только путников и их верблюдов: все они остались погребенными под толстым слоем песка, которым засыпал их ужасный ветер пустыни».

Чтобы придать еще большую достоверность ужасам самума, автор добавляет: «Историки рассказывают, что в далекие от нас времена (2400 лет тому назад) в пустыне Сахаре от самума погибло огромное персидское войско в 50 тысяч человек! Их заживо засыпало тучами песку». Конечно, где-то дальше будет разъяснено, что не все караваны обязательно гибнут, что часто люди и верблюды остаются живы и что даже существуют караванные дороги, по которым уже сотни и сотни лет ведется активная торговля и сообщение между племенами и государствами... Но на все это у читателя уже накладывается незабываемое на всю жизнь впечатление об ужасах самума в пустыне.

Ну, а смерчи Лункевич описывал так, что становилось ясным, что ни в пустыне, ни в море от них ничего, кроме гибели, ждать было нельзя. В описании морского смерча Лункевич почти достигал пафоса обожаемого им Виктора Гюго.

«...Он ищет, кого бы ему захватить в свои смертельные объятья, сокрушить, превратить в ничто. Беда, если ему встретится на пути корабль! Смерч закружит его, как соломинку, разломает все снасти, увлечет в морскую пучину с тем, чтобы через несколько часов, когда море немного успокоится, вода выбросила на берег одни лишь жалкие щепки». Конечно, можно попытаться спастись, для этого, как почти все знают, надобно в смерч стрелять из пушек, но... «это, однако, не всегда удается сделать, в особенности если водяной смерч велик или же по морю ходят несколько вертящихся столбов, которые при этом движутся по разным направлениям, так что не знаешь, куда от них скрыться и который бомбардировать. В таких случаях опасность бывает очень велика и вряд ли возможно избежать гибели». Но бывает и похуже! Чтобы достичь наибольшего эффекта, Лункевич пишет не о смерчах, самумах и землетрясениях вообще, а старается дать описание каких-то событий, зарегистрированных в истории, вошедших в учебники, в книги солидных авторов. Но как же они начинают выглядеть на страницах книг Лункевича!

«Страшная мгла прерывалась лишь блеском молний, которые рассекали тучи по всем направлениям. Вдруг показался смерч, шириной саженей в двести. Шел он с быстротой 60 верст в час. Впереди него неслось облако, все сплошь залитое огнем: целые снопы молний вылетали из этого облака, и многие из них имели вид огненных шаров и гранат. Дома и деревья загорались, люди падали, сраженные насмерть, стены рушились».

Даже такое безобидное происшествие, как перенесение смерчем или ураганом рыб или какой-нибудь другой живности на далекое расстояние, под пером Лункевича превращается в бедствие, достойное включения в библейский апокалипсис.

Если рассказывается о том, что смерч перенес на какое-то расстояние живых лягушек из болота, то это у Лункевича обязательно «дождь из лягушек», и даже не дождь, а ливень, ибо «многие улицы были совершенно засыпаны этими животными». А чтобы придать этим страстям характер полной достоверности, автор никогда не забывает указать, когда и где они происходили. Так, например, несчастный город, чуть ли не погребенный под лягушками, был французским городом Амьеном, и происходил этот ужас в августе 1814 года... Но что там дождь из лягушек! А не угодно ли узнать о дожде из кошек?.. «Однажды жители небольшой страны (Сирии в Азии) были случайно поражены тревожным мяуканьем, которое раздавалось в воздухе над их головами. Можете теперь представить себе, как они были изумлены, когда увидели, что это мяукают кошки, путешествующие по воздуху вместе с ветром».

Было бы совершенно неверно утверждать, что Лункевич просто-напросто выдумывал, писал заведомую неправду ради того, чтобы сделать свои книги «поинтереснее». Этого он себе не позволял. Он имел право указывать время и место описываемых им ужасов, потому что все факты брались им из книг, из рассказов очевидцев. Лункевич лишь «производил отбор», он занимался тем, чем занимается режиссер кинофильма,— «монтировал кадры»... Он выбирал из всех свидетельств очевидцев самые выразительные, самые впечатляющие. Так, например, он поступил, описывая землетрясение в Шемахе 31 января 1902 года. Он взял отдельные сцены из рассказов очевидцев и из них составил одну связную картину катастрофы: рушащиеся дома, церкви и мечети, под развалинами которых гибнут в страшных муках люди; обезумевшие люди, которых на улице подземные толчки кидают от одной рушащейся стены к другой; гробы, которые подземные силы вырывают из земли и перебрасывают далеко от кладбища... Конечно, землетрясение в Шемахе было катастрофическим. Но, читая показания и рассказы, ставшие источниками повествования Лункевича, невозможно себе представить и подобия ужасов, которые содержат страницы книги Лункевича. Можно себе представить, как он рисует читателю землетрясение, происшедшее в Калабрии 5 февраля 1783 года!.. Но перед самым пристрастным прокурором Лункевич мог бы опровергнуть обвинение в выдумке, точно указав все источники: автора, название книги, год и место издания, нумерацию страниц...

Гораздо труднее было бы Лункевичу оправдаться, если бы речь зашла о его биологических научно-популярных книгах. В конце прошлого века диковинок в биологии было гораздо меньше, нежели в географии. Конечно, можно было бы поразить воображение читателя невероятной изощренностью некоторых растительных и животных форм: животных, схожих с растениями, и растений, схожих с животными; растений, пожирающих насекомых, и птиц, почти неотличимых от насекомых... И Лункевич не упускал этой возможности. Но как заинтересовать читателя самым обыденным, привычным, наблюдаемым с детства? Как заставить его увидеть в обычном необычное? А Лункевичу это было очень важно! И здесь он иногда идет на уступки научной точности, научной достоверности, здесь-то он иногда терпит потери, допускает такое, что давало основание ученым-биологам пренебрежительно, а то и гневно относиться к Лункевичу-популяризатору.

Его книжка «Семейная жизнь животных» должна была рассказать не только о формах размножений животных, но и о тех инстинктах, которые заставляют их собираться в стада, вызывают массовую миграцию, регулярные перелеты и т. д. Одно издание этой книги Лункевич даже назвал «Общественная жизнь животных». В нем речь идет о явлениях, хорошо знакомых самому что ни на есть неподготовленному читателю. И чтобы его заинтересовать, автор начинает рассказывать истории, которые по тону повествования и своему содержанию очень далеки от наблюдений ученого-натуралиста.

«В птичнике жила пара уток. Это были примерные супруги. Жизнь их шла в полном согласии и в постоянных заботах друг о друге. Но вдруг утку постигло горе: селезня кто-то украл. Утка была в полном отчаянии. Она долго искала пропавшего друга, но безуспешно. Тогда она забилась в угол, перестала есть, пить и думать о себе. Как раз в то время стал за нею ухаживать другой селезень. Но утка не обращала на него внимания, а когда тот стал слишком уже бесцеремонно приставать к ней, разгневанная утка принялась колотить его и прогнала с позором. Прошло несколько дней, и пропавшего селезня разыскали. Надо было видеть их радость при встрече! Бедная утка точно ожила, повеселела, стала снова есть и пить и, должно быть, во время разговоров с другом своим проболталась насчет приставания к ней селезня, потому что вскоре после всей этой истории взбешенный супруг напал на своего соперника, выколол ему глаза и избил до смерти».

Как мы видим, вся эта «драматическая» история скорее похожа на уголовную хронику из газеты или пересказ содержания довольно банального романа второразрядного беллетриста, нежели на наблюдения опытного биолога, человека высокообразованного и сведущего в своем предмете. Можно только подивиться, что Лункевич не призвал человечество отказаться, как от чудовищного преступления, от убийств и пожирания этих птиц со столь развитой духовной жизнью...

Иногда Лункевич, вероятно понимая всю опасность, всю несолидность такого откровенного антропоморфизма, ссылался на неведомых «очевидцев», но это ничего, конечно, не меняло в существе вульгаризации науки. Нельзя не поразиться той нетребовательности к научной истине, которую иногда Лункевич допускал на страницах своих книг! Он всерьез утверждал, что у птиц не только существуют определенные нормы общежития, но и общественные суды над нарушителями этих норм.

«Грачи судят не только своих же собратьев, но и чужаков, будь то хотя бы галки. Вот как описывает один из таких судов очевидец. Посередине большого сборища грачей стояла провинившаяся чем-то галка. Судьи молчали. Говорил подсудимый: он, очевидно, оправдывался. В ответ на его речь грачи подняли карканье, но вскоре смолкли, а подсудимый снова заговорил. Говорил он долго и, видимо, очень убедительно. Грачи опять прервали его речь общим галдением. Так шла эта церемония несколько времени. Наконец галка с громким криком поднялась и полетела на башню собора. Судьи ее не преследовали и мирно разошлись. Подсудимый, надо полагать, был оправдан».

Впрочем, птичьи суды, как и человеческие, не всегда так мирно кончаются. И Лункевич приводит истории о том, как суд птиц (не общее собрание, а именно суд: судьи сидят отдельно, ведут допрос) приговаривает нарушителя закона к смертной казни, которая приводится в исполнение птичьими палачами...

В книге «Четвероногие слуги человека» Лункевич восторженно говорит о благородстве, уме и привязанности домашней собаки. Он с восхищением перечисляет подвиги сенбернаров, спасающих замерзающих и заблудившихся путников; водолазов, вытаскивающих тонущих людей; сторожевых овчарок — помощников пастухов, охотничьих собак. Но когда дело доходит до презираемых им комнатных болонок и левреток, Лункевич заявляет, что об этих созданиях ему и писать не хочется. И не пишет.

Лункевич в каждой новой книге искал литературный ход, прием, чтобы заинтересовать читателя. Часто такой ход он находил в сюжетном построении книги. Такова, например, книга «Как идет жизнь в человеческом теле». Это книга об анатомии человека. Но в ней есть сквозной сюжет: превращение куска пищи, которую человек отправил в рот. В истории, рассказанной Лункевичем, участвуют все органы человека, оценивающие вкус, запах, цвет, имеющие значение при выборе пищи. А потом, по мере прохождения пищи через все внутренние органы, рассказывается о системе пищеварения, кровообращения, дыхания, нервных сигналов...

Да, бывало, что ради увлекательности книги Лункевич поступался истиной, впадал в тяжкий грех антропоморфизма, навлекал на себя справедливый гнев ученых-рецензентов. Мы сейчас нетерпимы к проявлению в научно-популярной книге сенсационности, лихости изложения, стремления во что бы то ни стало и любой ценой увлечь читателя. И несомненно правы. Но не следует забывать, что Лункевичу надо было решать не только популяризаторские, но и просветительские задачи. Как и его издатель Павленков, Лункевич был просветителем, который должен был своими книгами восполнять отсутствие у своих читателей систематического образования, привычки к чтению, понимания окружающего мира. Лункевич не был одиночкой, его окружали еще такие же, как он, энтузиасты, фанатики просветительства. Но их было немного, они выступали на свой страх и риск в борьбе с официальным мировоззрением, с разрешенными научными догмами, со всей тяжкой, монопольной казенной системой образования.

Таких людей, какими были Рубакин, Лункевич, критиковать нетрудно: слишком очевидны их слабости, допущенные ошибки, неточности. Но мы не имеем права быть неблагодарными. В истории русского просветительства и популяризации науки Лункевич навсегда сохранится в ореоле благородства замыслов, бескорыстия и пламенной любви к науке.

Перепечатка и цитирование материалов, размещенных на сайте, только с разрешения автора.